Праведность жизни

На вопросы отвечает писатель Даниэль Орлов. 

Романтики-обыватели

─ Даниэль, в своем романе «Чеснок» вы рассказываете о геологах, о северах, где вам и самому довелось работать. Расскажите немного о местах, в которые пришлось побывать во время работы в геологических партиях. Может быть, были какие-то пересечения с газовой отраслью?

─ География романа и география моих работ частично совпадают. Это Приполярный и Полярный Урал, Инта, Кожым, Сыня, стодесятый километр, Полярный, Лабытнанги, Харп, Салехард, хребет Рай-Из и Гряда Чернышева, Горный Крым, Карелия. В романе нет Северного Казахстана и Калининградской области, где я тоже работал, но, в конце концов, это художественное произведение и моим персонажам не обязательно все повторять за автором. Однако, на поиске и разведке горючих полезных ископаемых я не работал, специализировался по рудным месторождениям. Но участвовал в работах по интерпретации данных бурения методом белковой индикации Тины Николаевны Нижарадзе. Очень был ей благодарен за то, что взяла меня на работу в самые тяжелые для меня годы после смерти отца, когда в принципе геологическая наука теряла свою значимость, а отрасль разваливалась. К сожалению, она больше не живет, но память о Тинатин Николаевне, как и о других своих преподавателях и коллегах, я храню. Вообще, у персонажей романа нет полных реальных прототипов, это, так или иначе, собирательные образы, однако уверен, что работавшие в девяностые и двухтысячные на северах, многих узнают.

─ В конце 80-х в советской прессе даже слово специальное было «вещизм». В вашем романе «Чеснок» признаков советского мещанства предостаточно. «А ведь мы были теми последними, которые еще могли сказать им “нет”», – слова из «Чеснока». Советские мещане (а их было от общего числа населения, боюсь, почти сто процентов) давно уже поддались внутренне западным стандартам и вообще – по определению – очень даже стремились к комфорту, а значит, не могли сказать «нет».

─ Все верно и одновременно не совсем так. Желание комфортного быта – еще не признак разложения души. Не может многомилионное население сплошь состоять в монашеском ордене. Смысл не в том, чтобы запретить себе пользоваться благами цивилизации, а в том, что человек одновременно работает и на себя, и на общее благо. Сейчас капиталист присваивает себе как минимум 75 процентов результата труда работника, а раньше государство распределяло это на общественную пользу. Отсюда было ощущение социальной защищенности и уверенности в завтрашнем дне. В каждом пансионате, санатории, в каждой поликлинике, в каждом здании дома культуры или кинотеатра была частица труда каждого, получаемая не через лукавую систему налогообложения, а напрямую. И общество могло себе позволить развивать не только прикладные науки, но и фундаментальные, не только поддерживать массовое искусство, но и финансировать авторское. Это в тяжелые годы «застоя» Тарковский на народные деньги снимал «Андрея Рублева» и «Сталкера». У нас было собственное производство электронных компонентов и собственное химическое производство. Субстанции для лекарств изготавливались у нас, а не как сейчас закупаются заграницей. Однако, всякий человек понимал, что между риторикой власти и реальными ожиданиями от жизни пропасть. Обществу в какой-то момент предложили изменить социализм, привести риторику в соответствие с задачами текущего момента, чуть модернизировать, сделать более динамичным, провести перестройку, добавить гласность, ускориться. Люди встретили это с энтузиазмом. Когда что-то пошло не так, когда случилось прямое предательство, уже не важно. Рухнула великая страна, были поломаны судьбы десятков миллионов граждан, и сотни тысяч просто сгинули за одно десятилетие.
Важно помнить, что общество, за исключением малого процента маргиналов, капитализма не хотело. Но после государственного переворота 1993 года ему уже не дали шансов что-то хотеть вопреки желаниям международных спекулянтов. Отрефлексировано это в литературе? Отчасти. Такая точка зрения в «культурной» среде не принята. Автору, индоктринированному такими идеями, в большинство толстых журналов, издательств путь закрыт, как и в лонги (длинный – предварительный – список претендентов на премию) некоторых литературных премий. Нынешняя негласная идеологическая цензура работает как круговая порука. Про нашу страну можно только черной и коричневой краской, никаких других в палитре быть не должно. Такие книги переводятся, такие фильмы отправляются на международные фестивали. И на такое есть социальный заказ на Западе. А что Восток? А про Восток пока говорить рано.

Ориентиры и добродетели

─ Да, сегодня – и это одна из мыслей, посещающих читающего «Чеснок», – кажется, действительно не так уж много тех, кто видит в профессии именно свою профессиональную реализацию. Соглашусь с тем, что в СССР с этим было гораздо лучше.

─ Мы с вами ровесники. Мы умели мечтать вместе со всеми о чем-то большем, нежели о собственном достатке и успехе. Посмотрите, что проповедуется обществу, лишенному ориентиров: тренинги личностного роста и активных продаж, ересь типа «познай себя» и «влияй на мир, не выходя из комы». Добродетелями назначены стяжательство, обман, сребролюбие: «Прояви индивидуальность, купи новый айфон!» А мир по-прежнему смотрит на Россию и ждет от нас противодействия этому. Потому что один раз у нас уже почти получилось. Получится и снова, важно захотеть и скинуть с себя морок.

─ «Чеснок» немного напомнил «Что делать?». Идея романа, кажется, нарочито не на поверхности. Так и было задумано?

─ «Чеснок» состоит из пяти частей, как из долек состоит головка настоящего чеснока. Это самостоятельные части, отдельные истории, как бы повести, но связанные друг с другом сюжетом, персонажами и общей логикой повествования. К концу книги все части складываются в кулачок чеснока, который стучится в сознание читателя. Я старался рассказать о любви, о дружбе, о страдании, о надежде отдельных людей, но, чтобы в итоге получился разговор о всех нас, о стране. Если мне удалось, если это прочитывается, то я, как автор, очень рад.

─ В книге можно найти рецепт. Вроде того, что в романе Чернышевского. Заниматься чем-то «реальным», геологоразведкой – например, преобразовывать социум, в котором воспет индивидуализм…

─ История с геологией, с севером, – только один из тысяч возможных способов реализовать замысел. Мне показалось, что неправильно отказываться от собственного опыта работы в геологических партиях, от материала, который сам собой собирался годами работы на северах. По первому образованию я геолог-геофизик, а это как самая первая любовь, которая мной, как и героями моей книги, была оставлена и позабыта. И в том видимая часть трагедии поколения, которую я предлагаю переживать шире – как частный случай экзистенциальной трагедии современного человека, лишаемого реальности. Как спастись? Персонажи книги эти пути находят, но читатель понимает, что это тоже паллиативы (временные решения), что необходимо изменение структуры бытия, а не собственного к ней отношения. А о том уже следующая моя книга.

─ Хотелось бы, чтоб литература помогала людям миг бытия проживать со смыслом и без страха. Современные же писатели все как-то больше уповают на улучшение земной жизни. Разве все системы не одинаковы в том смысле, что созданы после грехопадения Адама и не могут быть хороши?

─ Ну, от литературы тоже не надо ждать чего-то необычного, как и от человека. Вообще, помимо всего, что я до того говорил о книгах, книга должна быть интересной. Чтение художественной литературы должно увлечь. Даже если чтение – работа души, эта работа должна совершаться в радость. Плохо, когда писатель переполнен идеями и в период написания книги ему отказывает чувство меры. Таких произведений полно. Вроде все о важном, а читать невозможно. Я стараюсь соблюдать интеллектуальную гигиену, работая над книгами. Время от времени, отдаляюсь от текста и прочитываю его взглядом читателя, который раскрыл книгу, не чтобы его воспитали или направили, а просто рассказали историю. Про грехопадение и системы – это к богословам и философам. Я с опаской отношусь к вопросам этики в категориях «до» и «после», поскольку полагаю, что в некотором смысле, времени не существует, и все происходит одновременно с сотворением мира и грехопадением Адама. Это сложно постичь логикой, но можно прочувствовать. Вообще, это не мой профсоюз, мы из геологов.

Рефлексия общества

─ Что вы думаете о современной русской реалистической прозе? Уцелела она под напором «экспериментов», автобиографического натурализма и шокинга?

─ Русская проза, если это действительно русская проза, а не дневниковые записи после похода к психотерапевту, всегда сталкивает огромные нравственные императивы. Русская проза любых жанров, так или иначе, не может пройти мимо основных вопросов, веками возникающих в сознании и бытовании русского человека. Это вопросы справедливости, праведности жизни, самопожертвования, вообще жертвенности как основы социального бытия. Можно делать вид, что уникального набора вопросов, характерного исключительно для русского сознания, нет, что человечество изоморфно, но это не так. Потому, конечно, автору должно держать эти темы за пазухой, поближе к сердцу, в теплом месте. Однако, меняющийся мир предлагает человечеству в целом новые и весьма серьезные вызовы. Эти вызовы уже покинули плоскость психологических особенностей личности и перешли в область общественных отношений. Не замечать этого нельзя. И хорошие современные прозаики, как резонаторы этих процессов, пытаются в своих текстах осмыслять происходящее. Другое дело, что я часто повторяю своим ученикам: существует великая разница между тем, как и что должно писать и тем, что готовы читать. А читатель и издатель пока откликаются именно на тот самый автобиографический натурализм, на переписанных в тысячный раз русскими буквами Буковски, Керуака, Миллера и прочих американских «плохих парней». Плюс к тому страшилки про онкологию, аутистов, ВИЧ-инфицированных, шизофреников и тому подобное, когда болезни, патологии и патологические состояния становятся поводом для прозы. Забавно, что не всегда в основе этого лежит личный опыт автора, чаще это вторые производные смыслов. Но книги и спектакли на эти темы сейчас получают призы. Это ли не странность? Это буржуазное общество вырабатывает такие смыслы, отвлекает человека от основных несправедливостей мира, подсовывая ему симулякры.

─ Русский роман-эпопея жив?

─ Конечно. Даже один Алексей Иванов своими книгами это доказывает. А он далеко не один, просто наиболее высокотиражен и заметен. Запрос в обществе на серьезное осмысление событий последних трех десятилетий в контексте всей русской истории есть. Эта даже не запрос, это вопль. Но книжная отрасль у нас в принципе разрушена, что сейчас мы наблюдаем, это дымящиеся руины. Нет, например, системы государственного книгораспространения. Оттого книги многих прекрасных писателей, мыслителей до читателя не добираются. Где, например, тиражи Дмитрия Конаныхина? А это автор мощнейшей тетралогии, включающей романы «Деды и прадеды», «Индейцы и школьники», «Студенты и совсем взрослые люди», «Тонкая зеленая линия». А сколько серьезных авторов, так и не добившихся нормальных тиражей, внимания, которого их книги несомненно заслуживают!
Нынешняя «цензура рынка», рынка, которого нет, но которого как чертика из табакерки достают, когда надо объяснить, почему та или иная отрасль науки или искусства оказалась… там, где оказалась, должна быть прилюдно названа обманом. Пока государство не займется всерьез культурной безопасностью страны, у общества не будет надежды на будущее. Будущее формируется, в том числе, в рефлексии общества на вызовы настоящего. Именно этим и занимаются писатели. Для того и пишутся книги. А вовсе не для развлечения, как пытаются всех убедить люди из телека, рассказывая, что как развлечение, книга всегда будет проигрывать Интернету. Так книга – это не развлечение и никак не товар, хотя свойствами товара и обладает. Книга – это коммуникация, причем важнейшая, полная эмоций, мыслей, ассоциаций. И книга – форма существования, сохранения и развития языка. А язык – то что делает нас народом. «Но есть же Интернет! Есть возможность самопубликаций в сети!» – это такой контраргумент у тех, кто не понимает, как оно устроено. Интернет и раньше был так себе местом для культурного обогащения, а ныне и просто огромная цифровая помойка, заточенная на необязательные продажи ненужных вещей случайным людям.

─ Один издатель сказал мне, что прибыль от реализации тиража начинается после того, как продана 1,5 тыс. экземпляров. Если это так, получается, выпуск «Чеснока» тиражом одна тысяча для «Эксмо», мягко говоря, не слишком выгоден. Чем не государство, издающее без оглядки на рентабельность!

─ Мне кажется, не очень правильным обсуждать своего издателя, тем более, что «Эксмо» – это уже столь сложный организм, столь огромная система, о которой имеет смысл вести разговор в терминах кибернетики, а не психологии или экономики. Я очень благодарен Валерии Ахметьевой и Ольге Аминовой, что они ухватились за возможность издать «Чеснок» и смогли поставить его в издательский план. У меня у самого есть ощутимый издательский опыт, в конце концов, я более двадцати лет придумывал и издавал различные журналы, в том числе отраслевые вроде вашего. И всегда есть поводы для издания помимо напрямую коммерческих. Так и с книгами. Да и утверждение про прибыль, которая начинается только после полутора тысяч, мне видится весьма спорным. Но давайте, экономику оставим за рамками нашего разговора. Спасибо «Эксмо», благодаря им книга появилась в магазинах, была заказана библиотеками. И я не оставляю надежду на допечатку тиража.

Литературные генералы

─ Что вы думаете о крейсерах «Пелевин», «Прилепин» и прочих гигантах книжной индустрии, рассекающих наше читательское мелководье… Юрий Поляков даже термин придумал: ПИП – персонифицированный издательский проект.

─ Не уверен, что ПИП – это про «П и П». Были какое-то время назад бронепоезда «Макс Фрай», «Илья Стогов» с вагончиками «Книги Фрая», «Сказки Фрая» и тому подобное. Вообще, издательские проекты – это же про продажи, а не про литературу. Надо еще, чтобы автор согласился тащить за собой хвост чужих текстов. Пелевин, тем ни менее, представляет только себя. Другое дело, мне с некоторых пор изучать эти его «тележные конструкции» невыносимо скучно. Мне видится, что он в литературу играет. Результат заранее известен, а процесс не увлекает. Однако, надо оговориться, что именно Пелевин, понимает глобальные вызовы для человечества, но ответы продает как лотерейные билеты, жульничает. Такая вот у него авторская позиция. Прилепин тоже осмыслитель. Не скажу, что «мой», но такую фигуру читатель никак не обойдет. Прилепин своей амплитудностью и стихийностью в большей степени наследует русской классике.

─ Имел в виду, что П. и П. у издательской машины на особом счету. Ощущение, вернулись времена брежневских шедевров, когда в приоритетной выкладке были «Малая земля», «Возрождение», «Целина»! И редакторы классные с теми текстами работали, и дизайнеры над теми изданиями потрудились высокопрофессиональные… О «Чесноке» узнал, в общем-то, случайно, зато о новинках литературного генералитета, хочешь не хочешь, масса источников извещает незамедлительно…

─ «Чеснок» издатели выпустили тиражом в тысячу экземпляров, которая продалась за полгода без всякой рекламы, какой-либо приоритетной выкладки и прочего. И при этом популярные книжные обозреватели за редким исключением роман проигнорировали. Если бы книги Игоря Шнуренко, Дмитрия Филиппова или, например, Анаит Григорян, моих соратников-реалистов по литературной группе «Ленинградское дело», так же выкладывали в сетях как книги Пелевина, можно было бы добиваться и вменяемых тиражей. Но этого не происходит. Продают то, что готовы покупать и читать. Популярность нынешних писателей не всегда связана именно с качеством их книг. Чаще всего и не связана. Тут еще удача, повезет – не повезет, сойдутся ли в одной точке издательское и читательское внимание.
Премиальные истории тоже стали весьма тенденциозными. Премий с хорошим денежным содержанием, с наполняемостью новыми текстами, с новыми именами должно быть больше. Вместо этого они умирают год за годом. «Букер» в этом году тихо утух, прекрасный журнал «Дружба народов» не может найти средства на свою ежегодную премию. Книжная отрасль монополизирована, и в этой монополии основным показателем является коммерческая ценность: насколько быстро оборачиваются вложенные средства. Сотрудников редакций монополий заставляют гнать план, соответствовать финансовым ожиданиям. Государство от этой проблемы стыдливо самоустранилось. Сейчас тысяча экземпляров считается нормальным тиражом. Это на страну в сто сорок шесть миллионов! Я много езжу, приглашают на фестивали и вести мастер-классы по прозе. Жителям столицы даже не представить, какое у людей в стране желание читать и читать хорошие книги. Там ведь настоящее от ненастоящего отделяют на раз.

─ Что вы думаете о «Большой книге», о «Нацбесте»?

─ Про «Большую книгу» мне не хотелось бы говорить, а «Нацбест» де-факто сейчас самая живая, самая хулиганская и скандальная премия. Хотя у всех масса вопросов к оргкомитету, что естественно, поскольку премиальный процесс – всегда столкновение амбиций.
Повторюсь: больших премий должно быть больше. Это важно. Мы с единомышленниками готовим такой проект, премию «Товарищ», идеологически сильно отличающуюся от существующих. Хочется верить, что сможем найти людей, которые разделяют наши взгляды на общество и литературу и готовых помочь в этом деле. В рамках премии и фестиваля «Товарищ» мы дадим читателю новые имена, а авторам выход к аудитории.

─ Вы – член Исполкома Русского ПЕН-Центра. Понимаю, что общественная организация никак на книгопродажи повлиять не может. Но, может быть, она может что-то сделать для настоящей независимой критики? Или надо просто принять, что та пиарит книжки, на которые «поставило» то или иное издательство?

─ Да, критика в основной массе из критики превратилась в литературное обозревательство. Есть некоторое количество популярных у нынешней как бы интеллигенции сетевых ресурсов, на которых пасутся критики, подходя к современному литературному процессу весьма избирательно. За серьезной критикой должно стоять серьезное мировоззрение. И хорошо бы, чтобы критик сам не занимался художественным сочинительством, чтобы его амбиции лежали только в области критики, только в области понимания процессов, происходящих в обществе и литературе. Очень важно не путать литературную критику и литературоведение. У нас это принято смешивать. На мой взгляд, задача критика соотносить общественные ожидания от литературы, данность и необходимость. Причем первое и третье – это чаще всего антитеза друг другу. Я назову сходу трех критиков, которые рассматривают литпроцесс так, как он того заслуживает – это Сергей Морозов, Кирилл Анкудинов и Лев Пирогов. Последний, к сожалению для писателей, но к счастью для него самого, увлекся созданием журнала для детей. Таким критиком был покойный Топоров. Он имел влияние на книжные предпочтения людей, честно называл литературных шулеров шулерами. А как этому может помочь Русский ПЕН-Центр, я не знаю. Его влияние на издателей в последнее время скорее отрицательное, как и возможные рекомендации. Это следствие того, что руководство организации отказалось идти на поводу у радикально настроенной части своих членов и превратить ПЕН-Центр в диссидентский клуб. Так что, мы свою черную метку уже получили.

Амбиции капитала

─ Вы где-то упоминали европейскую молодежь, восстававшую против иллюзии достатка. Также уточняли, что теперь эта молодежь там во власти, а иллюзия достатка по-прежнему правит.

─ Серьезные леваки такими и остались. Тех же, кто просто следовал моде, купили. Как и по какой цене, уже не важно. Но там так же рождаются новые злые, которые не собираются уступать свое будущее кучке международных ростовщиков и спекулянтов за возможность покупать скоропортящееся настоящее. Всем понятно, что социализм неизбежен как наиболее равновесная система общественных отношений. Но вообще, забавно, когда социализмом называют нынешнее государственное устройство Швеции или Германии. Это подмена понятий. А мир потихоньку сходит с ума, это видно любому. Достаточно почитать заголовки новостей. Былые договоренности перестают работать, отбрасываются приличия. Мы всерьез всем миром, благодаря амбициям капитала, оказались опять слишком близко от большой войны.

─ После 14-го года со многими нашими интеллектуалами что-то невероятное произошло. Вот Максим Кантор, к примеру. Еще в 13-м году в частности говорил, что западному крупному капиталу, США нужна война. В 14-м в качестве агрессора он стал упоминать, кажется, исключительно Россию. У вас есть какое-то объяснение этому феномену?

─ Максим Карлович мне мало интересен, как писатель и художник, а как мыслитель и подавно. Не очень понимаю, почему его слова вообще обсуждаются. Про остальных «интеллектуалов» тоже ничего сказать не могу. Сам я редко читаю публицистику, ещё реже ее обсуждаю, совсем редко позволяю себе писать публицистические материалы. Прозаику надо быть осторожнее с прямыми высказываниями. Ценность писателя-прозаика в интуиции, которая проявляется в художественном тексте. Нечего ему ходить и на каждом углу выкрикивать лозунги. Это не его работа. Вот и в нашем разговоре я во столько же раз более категоричен, во сколько и менее убедителен. Реализм – это ведь не совсем творческий метод. Реалистическая проза может быть полна метафизического смысла, откровений, которые получены автором и возможно даже не поняты, а только переданы дальше, читателю. Механизм написания литературного произведения сложен, в нем есть место стихийности. И только позволив этой стихийности завладеть сознанием, но одновременно управляя ей, можно сделать что-то стоящее. Все великие произведения только при анализе кажутся логичными, а рождались они из вселенского хаоса. Возможно, из такого же хаоса рождается нынешнее предощущение общей беды для человечества. Вряд ли виновник этой беды скрыт в нашей стране как метафизической сущности. Желание войны не в русском характере. Русское сознание жертвенное. Народ с жертвенным сознанием агрессором быть не может. Те, кто умеет думать и чувствовать, это понимают.

Беседу вел Владислав Корнейчук